16.11.2015 | Открытие Музея-квартиры Елены Петушковой

Наш «Парфенон»  и Олимпийский Эверест

Влада Петушкова

Старый манеж закрыт строительной сеткой. Здесь, в центре Москвы, на Комсомольском проспекте его не снесут, а реконструируют и наверняка сумеют превратить в какой-нибудь салон. А когда-то, до 50-х годов прошлого века на месте шумной автомагистрали был гигантский кавалеристский  платц, гарцевали бравые офицеры на холёных армейских лошадях,  в присутствии высшего руководства страны проводились пышные военные праздники с конными представлениями. Когда на смену платцу пришёл Комсомольский проспект, новостройки оттёрли конюшни и манеж, помнящие Жукова и Будённого, на задворки, а время сделало из них неприглядные руины.  Кто бы знал, что развалины эти сыграют особую роль в нашей жизни, и сейчас, спустя годы, старый манеж будет выглядеть для меня  почти как Парфенон.

Чтобы успевать на тренировки,  мама   выходила из дома в половине шестого утра и ехала в Сокольники, где в то время находились её лошади, затем к десяти, ?  в Университет, из Университета, ? в Комитет Защиты Мира, зампредом которого являлась не один год, в Спорткомитет, в  Дом учёных, по другим общественным делам. И так до позднего вчера, день за днём. Очень выручала её машина, которую научилась водить в восемнадцать лет, будучи студенткой МГУ и начинающей всадницей специально, чтобы ездить на тренировки, но времени всё равно катастрофически не хватало. Мама очень обрадовалась, когда ей предложили перевезти основную лошадь ? Пепла в старую конюшню на Комсомольском,  находящуюся совсем недалеко от нашего дома.

В  новой обители Пепла ? полуразрушенной конюшне и маленьком тренировочном манеже царил кромешный мрак. Единственным осветительным прибором  манежа была, как сказали бы острословы, ? лампочка Ильича, свешивавшаяся на длинном шнуре. Она с трудом освещала лишь центральную часть мрачного серо-коричневого потолка, обезображенного разводами и потёками, бросала тусклый отсвет на опилки. В смежном помещении находился амуничник, в котором спортсмены переодевались и хранили снаряжение. Сыро, темно, холодно. Помню, как мама бережно извлекала из сундука, доставшегося от тех же армейцев и представлявшего собой ящик из-под снарядов, драгоценное немецкое оголовье и, поседлав Пепла, выводила его во мрак манежа.

  В первый раз манеж произвёл на меня, тогда шестилетнего ребёнка, жуткое впечатление, и  только войдя, я невольно отпрянула к воротам, за которыми словно фреска за алтарём ярким пятном проглядывал  залитый апрельским солнцем двор. «Как ты можешь ездить в такой тьме?», ? удивилась я. «Это ничего, лошади видят в темноте намного лучше, чем люди!» ? сказала мама и улыбнулась.  «Как это не странно «тепличные» условия никогда не шли на пользу спортивным результатам, а вот трудности, напротив им способствуют», ? добавила она убеждённо.  Она никогда не искала для себя ни тепличных условий, ни лёгких путей, соглашаясь тренироваться и готовиться к соревнованиям хоть в «чистом поле»,  работать по двенадцать часов в сутки  ради науки и «гореть» на общественной работе, не ожидая никаких материальных благ, наград, медалей или другого воздаяния.  

Есть люди, для которых вечное преодоление  и составляет смысл жизни. Мама не однажды говорила мне о том, что для неё смысл жизни не в том, чтобы возделывать свой садик-огородик, к чему призывали западные экономисты-теоретики, а в том, чтобы вечно взбираться на Эверест.  Маминым Эверестом  стал золотой Олимпийский пьедестал.